МИХАИЛ  КОЛОСОВ

                                ОДНАЖДЫ УТРОМ

             Отметив накануне свое сорокалетие, хромой журналист Мишкин проснулся с неясной головной болью и ясным чувством неосознанной вины, которое потребовало настоятельно вспомнить день вчерашний. Память услужливо показала тихую улыбку незнакомки, и на поношенном лице Мишкина выступила краска стыда, а из груди вырвался стон, похожий на хрип больного зверя.

             Жены и сына дома уже не было. Мишкин вытащил из-под себя смятый томик Толстого, встал, проковылял на кухню, налил стакан холодного чая и споткнулся взглядом о записку: “Ну и дрянь же ты, - говорилось в ней, - отвали от нас со своими праздниками, отстань от нас!  Оставь ключи и катись колбаской на все четыре стороны. Зачем нам нужен такой папаша? Вот так! Всего хорошего! Я!”

             Мишкин взял брошенный женой карандаш и дописал: “Дура! А это - я!”

             “И пусть тебе скажут столько же добрых слов, сколько слышал я от тебя ... во, баба-дура... - подумалось Мишкину, когда он садился за письменный стол, - я, конечно, тоже не подарок, и вообще... Я не Оленин, так и ты не Марьяна, дура ты”.

             Он поискал среди газет и папок чистый лист бумаги, не найдя его перевернул листок черновика о животноводстве, взял из пепельницы окурок, прикурил, и его авторучка стала выводить вихляющиеся строчки:

             - Прости великодушно, - тяжко вздыхая, писал Мишкин, - но сверху, снизу, со всех сторон слетелись ко мне твои руки, твои глаза, твои губы, слетелись, словно чудные птицы, и зимовать со мной будут...

             “Какой же я гад, - почти с удовольствием подумалось Мишкину, какая же я дрянь и сволочь”. Но перед ним снова промелькнуло лицо незнакомки и он продолжил:

             - Прости, если неприятно читать это, - я вовсе не хочу делать тебе ничего дурного, а только хорошее. И понимаю, что не так бы надо писать, совсем не надо, неправильно все, бестолково, растерянно, все как будто в бреду, и радостно мне и больно, и нежность к тебе великая, и отчаяние от того, что не выйдешь навстречу, не протянешь руки, не скажешь: “Милый...”

             Я теперь всегда и всюду буду помнить тебя, - писал Мишкин, разгоняя бег авторучки, - всегда  буду желать тебе радостей и удач, счастливых мгновений и добрых друзей. Я желаю этого и сейчас, желаю искренне, поверь.

             “Господи, подумалось Мишкину, - зачем? К чему все это? Она и читать-то, может, не будет...”

             А рука выводила дальше:

             - Я не умею говорить комплиментов. Слово это - комплимент - нехорошее слово, странное и чужое, как алимент, резидент. А еще говорят, что комплимент - это вещество, которое адсорбируется на специфическом комплексе антитела антиген. Это у биологов или биоников... Не для тебя слово, не тебе...

             “Какой блаженный, гаденький, хитренький”, - говорил себе Мишкин, не в силах остановить авторучку:

             - Нас было двое. Я и ты. А потом родился малыш - мое к тебе чувство. Я протянул Малыша тебе. “Не надо, - сказал Малыш, - она меня зарежет”. Тогда я взял Малыша за руку и мы пошли. Была осень, было темно, холодно, лил дождь и свистел ветер.

             Мы до сих пор бродим по холодному городу - по сквознякам площадей и улиц, бродим ночью и бродим днем. Бедному мальчику совсем не сладко со мной, он ведь понимает все, понимает и то, что я влип в историю...

             “Какая, к черту, история, одни сантименты”, - упрекнул себя Мишкин и продолжал с неясной надеждой:

             - Поверь, я стараюсь быть благоразумным, и даже ясно вижу, что пишу банально, но сердце не слышит голос благоразумия...

             “А что дальше?” - его лоб вдруг взмок от пота, прокуренные усы нервно вздрогнули и он почти отчаянно продолжил:

             - Я не люблю говорить. Разговоры выматывают и опустошают душу. Но с тобой говорить хочу. Сейчас я скажу, как люблю...

             Последнее слово написалось, выдавилось на бумагу. В авторучке кончилась паста. “Вот и ладно”, - Мишкин откинулся на спинку стула и облегченно вздохнул, а через минуту продолжал уже карандашом:

             - Нет, не скажу о любви своей. Я скажу о ней позже, когда ты будешь сидеть на скамейке сквера. А будет это лет через сто, и вот тогда я тебе все скажу, и ты будешь плакать, глупая, и никто не заметит слез, потому что на дворе будет дождливая осень...

             “В сквере скверная погода, - усмехнулся Мишкин, перечитав написанное, - хватит графоманить, и вообще...” Он, кряхтя, поднялся со стула и пошёл на кухню. “Должна же быть хоть одна-то сигарета”, - думал Мишкин, заглядывая в шкафы и щкафчики. Взгляд накололся на записку жены, и он почти бегом вернулся к письменному столу.

             - А умрем мы в один день. Об этом сказал еще Александр Грин, - написал Мишкин и замер в минутной растерянности, сознавая, что вдохновение вылетело в открытую форточку. Мишкин бросил туда же ненужную авторучку, заточил карандаш и вновь погнал его по странице:

             - Улыбнись, возлюбленная моя. Возьми в ладони эти строчки и улыбнись. И пусть будет светло на душе, пусть там весною шпарит солнышко, а ненастья не будет никогда.

             Чудесный сон ты, может?

             Не всякому подобное приснится: лицо твое и голос твой. Твой смех, как мех, ласкает щеки мне, и я завидую чужим губам, что могут губ твоих коснуться...

             Мишкин тихо рявкнул на себя и продолжал, не в силах остановиться:

             - Я так красив, так нагл, силен, желанен всеми, когда один сижу перед листом бумаги, - писал Мишкин, кривя рот недоброй усмешкой, - я - маг, я чародей!  И вот уже идешь ко мне совсем нагая. Подходишь ближе, ближе... И руки я кладу на грудь твою, трепещешь ты, глаза прикрыв, а я целую их, дышу тобой, ласкаю... - Мишкин поставил это многоточие, прочитал написанное и по его лицу поползла глупая улыбка.

             - Не сетуй на дерзость, - продолжал он, - ведь то ничто иное, как мечтания глупца, который вне стола вновь бестолков, уже не господин. Госпожа - лишь ты, я - раб твой, шут, чей ум одолевает страх, сомнения, тоска, который жив едва, терзаемый тревогой.

              Чужой себе, совсем чужой, я мучаю себя досадой превеликой, что в плен к тебе попал. И Данте говорил: кто не любим, любя страшнейшую испытывает муку. Милая - ты боль моя. Беда, которой рад, которая дает надежду, и верю я дурацкой ребячьей верой.

             Скажи мне кто совсем недавно, что любить так буду, в лицо бы хохотал. Теперь тоска, как крыса, грызет мне душу, а ты... Ты сердце у меня взяла и жмешь его в ладонях все сильней, и брызжет кровь в лицо тебе, ты веселишься, - писал Мишкин, - а я ... так и живу теперь - раненый, загнанный зверь, последний мамонт, вымирающий от нелюбви твоей...

             Сердце Мишкина билось неровно, он дышал тяжело и судорожно, как астматик. “Черт те что, - подумалось ему, - неуж-таки влюбился?” Лоб под седой челкой был мокрым от пота, левая рука заметно подрагивала. “Чувственность... надо добавить”, - растерянно подумалось ему, а правая рука открывала ящик стола, рыскала по ящику в поисках валидола.

             Через пару минут, причмокивая валидолом, Мишкин вновь погнал карандаш по полю листа:

             - Твой нелюбимый по уши влюблен, и до зари сосцы твои целует, и губы, и живот. Счастливая слеза в глазах твоих блестит, ты шепчешь что-то, не расслышу слов... - написал Мишкин и покраснел перед новой страницей...

             - Как косноязычен я, убог умом и робостью пришиблен, и как душа болит, как неспокойно мне болеть тобой.

             Где б ни была, храни тебя Господь и милуй.

             Мишкин поставил точку и замер, прислушиваясь к возникшему гулу. Это гудело его сердце.

             “Ну нет, какой я к черту мамонт! - подумалось Мишкину. - Это время такое... пожилое. Раньше-то, вон когда - еще в античном мире, по рескрипту Сервия Туллия мужики считались молодыми аж до сорока пяти годков. А мне сорок. Я не старый. Какой я старый? Я вон какой молодой”, - и он опять прислушался.

             Сердце уже не гудело. Сердце барахталось скользкой лягухой, пытаясь, как из лоханки, выпрыгнуть из груди.

             - Ну-ну, - сказал себе Мишкин, и игриво добавил вслух:

             - Скучновато пишем, дорогой!

             Незнакомка тихо улыбалась...

ЭЛЬВИРА  ПУТШЕР

В  ДЕТСТВЕ  МЫ  ЖИЛИ-БЫЛИ...

             Помните ли вы, как начинаются сказки?! В некотором царстве, в некотором государстве жили-были... А дальше следовали старик со старухой, Золушки в хрустальных туфельках и девочки в красных шапочках, Елены прекрасные и Василисы премудрые, Иваны-царевичи и Иванушки-дурачки, принцы и Емели, и просто добры молодцы и красны девицы.

             И я хочу рассказать вам сказку, только государство в ней было не некоторое, а всем знакомое с названием - Детство... И жила-была в нем я - девочка, которую мама с любовью звала Илька.

             Страна детства... Для меня она началась в 1938 году, но начала я себя помнить, когда война шла уже полным ходом. И хоть город моего детства был глубоко в тылу, на окошках всегда висели одеяла. Жили мы в маленьком домишке на краю оврага, где глубоко внизу тек ручей-речка Каменка. Вспоминается многое, но хронологии установить не могу, и да разве в этом дело.

             Жили мы после ареста отца втроем: бабушка, мама и я. Был и дед, но он редко бывал с нами, так как работал в пригороде. Сейчас я с ужасом осознаю всю сложность и тяжесть положения мамы - жены врага народа, хотя уже тогда испытала на себе всю неприятность этого клейма.

             Мама с бабушкой работали, а я на день оставалась одна. В нашем домике жили мышки - маленькие, серенькие и такие же, как я, голодненькие. И я их боялась. Так боялась, что весь день проводила на табуретке с кочергой в руках. Табуретку ставила в центре нашей единственной комнаты, прямо под лампочкой, вернее под патроном - лампочку на день выкручивали, так как не было выключателя. И вот однажды я решила поинтересоваться, что же там такое в этом патрончике есть, что лампочка загорается и светит. Сунула пальчик и ... Слава Богу, стукнуло меня не очень. Но вот именно тогда мама и решила отдать меня на лето в детский сад при соседнем парке. Привела и оставила. Я еще и оглядеться не успела, как  воспитательница строгим голосом спросила фамилию.

             - Путшер! - ответствовала я.

             - Как, как?

             Я повторила, но этим еще больше рассердила ту, которая , очевидно, была возмущена девчонкой с немецкой фамилией. Меня отправили в другую группу. История повторилась еще дважды... Остаток дня я провела на крылечке своего дома в ожидании мамы, а когда она вернулась, я ей сказала, что  лучше с мышками буду, чем с теми тетками.

             Горький эпизод... В чем была вина мамы, встретившей и полюбившей на всю жизнь, до самой березки, что растет на ее могиле, своего Отто, который в начале тридцатых годов приехал из Германии с группой специалистов строить в далекой Сибири крупнейший по тем временам металлургический комбинат? В чем была вина отца, ответившего маме взаимностью, арестованного и расстрелянного еще до моего рождения. Мама так и ушла в мир иной, имея на руках свидетельство о смерти отца от “острой сердечной недостаточности”, хотя это была явная (мягко сказано) достаточная бессердечность... Мне кажется, что мама не поверила той бумаге и все ждала, ждала, ждала до самой смерти... И, тем более, в чем была моя детская вина?!

             Но в жизни бывает всякое. Всякое было и в моем детстве. Помню, мама с бабушкой сварганили мне на лето из каких-то лоскуточков веселенькое пышненькое платьишко. И больше всего в нем было красного цвета. В первый же жаркий день я нарядилась и пошла гулять. Травка была еще маленькая, свеже зеленого цвета и мое платьице ярко контрастировало с нежной зеленью. Этот факт очень возмутил соседских гусей и они всей ватагой набросились на меня. Платье не пострадало - все щипки достались моим ногам. И до сих пор я прохожу мимо гусей с опаской и, вообще, стараюсь обходить их стороной.

             Помню болезнь, корь в тяжелой форме с осложнением на глаза. Тогда не только окна были завешены, но и на лампочке было что-то приглушающее ее свет. В это время на побывку после ранения приехал мой дядя Алексей. Никогда не забуду его улыбку и руки , добрые руки мастера. Уж и не знаю из чего смастерил он мне какое-то подобие трактора, и даже лампочка в нем горела. И вот этот тракторик медленно съезжал по наклонной доске, один конец которой лежал на моей кровати. Я и сейчас, закрыв глаза, вижу эту незабываемую картину. Дядя вскоре опять уехал на фронт, принимал участие в Сталинградской битве, был снова ранен, комиссован и вернулся домой. Прожил недолго - Победу пережил всего на пять дней.

             Соседи по улице, а это были практически одни женщины, жили дружно. Долгие зимние вечера проводили вместе, по очереди собираясь то в одном, то в другом доме. И мы, ребятишки, любили эти вечера, так как нам всегда что-нибудь перепадало: или морковка, или серка, или просто кусочек хлеба. Женщины что-то шили, вязали и тихо пели, а мы пекли прямо на плите пластиками нарезанную, вымытую, но неочищенную картошку и тоже тихонько подпевали им. Я очень любила петь и не отказывалась даже от соло. Помню, у соседей умерла бабушка... Дело было летом, но на кладбище меня не взяли - далеко, а ехать не на чем. Было обидно, ведь я тогда не знала, как хоронят людей. От обиды спряталась в картофельной ботве. С кладбища долго не возвращались и я, незаметно для себя, заснула. Проснулась от зова мамы со слезами и дрожью в голосе и вся в земле вылезла из своего убежища. А потом, умытая и причесанная, сидела за поминальным столом. Кто-то сказал: “Элочка, спой!” И я запела свою любимую “Катюшу”...

             Много еще можно вспоминать о своем военном детстве, в котором были фильм “Чапаев”, просмотренный не на один раз; были сшитые бабушкой ватные ичиги вместо валенок, и такие же ватные стеганые штаны с какой-то дерюгой на одном месте, так как я никогда не спускалась к дому на ногах, а предпочитала съезжать. Был мешочек на шее с хлебными карточками, которые мне доверили отоваривать, когда у бабушки отнялись ноги, а я однажды вместо хлеба купила какой-то сладкий пончик и съела по дороге домой. Были елки с самодельными игрушками, с кусочками “лисичкиного” хлеба под ними и с маскарадными костюмами из марли - почему-то это были стрекозы... Были куклы, которые шила бабушка сама, вот только целлулоидную головку покупала на барахолке.

             Была любимая книжка про “девочку из города” Валентинку, и когда мама мне ее читала, я все думала, что вот и мой папа найдется, когда война кончится... Не нашелся...

             И, наконец, был день Победы!!! Казалось, весь город собрался в одном месте. Кто-то говорил речи с балкона второго этажа, кто-то обнимался, кто-то плакал слезами радости, кто-то - горя. И слез этих не стыдились...

             Осенью победного сорок пятого я пошла в первый класс, но детство на этом не кончилось. Просто начался его новый этап.

             Я берегу и до конца дней сохраню в своем сердце любовь к тем, кто даже в такое тяжелое время дал мне понять и почувствовать, что такое детство, что детство - это самая счастливая пора. Светлая им память и земля пухом...